Неточные совпадения
И точно, он начал нечто подозревать. Его поразила тишина во время дня и шорох во время ночи. Он видел, как с наступлением сумерек какие-то тени бродили по городу и исчезали неведомо куда и как с рассветом дня те же самые тени вновь появлялись в городе и разбегались по домам. Несколько дней сряду повторялось это явление, и всякий раз он порывался выбежать из дома, чтобы лично расследовать причину ночной суматохи, но суеверный
страх удерживал его. Как истинный прохвост, он
боялся чертей и ведьм.
Не помня, как оставила дом, Ассоль бежала уже к морю, подхваченная неодолимым ветром события; на первом углу она остановилась почти без сил; ее ноги подкашивались, дыхание срывалось и гасло, сознание держалось на волоске. Вне себя от
страха потерять волю, она топнула ногой и оправилась. Временами то крыша, то забор скрывали от нее алые паруса; тогда,
боясь, не исчезли ли они, как простой призрак, она торопилась миновать мучительное препятствие и, снова увидев корабль, останавливалась облегченно вздохнуть.
От него отделилась лодка, полная загорелых гребцов; среди них стоял тот, кого, как ей показалось теперь, она знала, смутно помнила с детства. Он смотрел на нее с улыбкой, которая грела и торопила. Но тысячи последних смешных
страхов одолели Ассоль; смертельно
боясь всего — ошибки, недоразумений, таинственной и вредной помехи, — она вбежала по пояс в теплое колыхание волн, крича...
Будь Авдотья Романовна одета как королева, то, кажется, он бы ее совсем не
боялся; теперь же, может именно потому, что она так бедно одета и что он заметил всю эту скаредную обстановку, в сердце его вселился
страх, и он стал
бояться за каждое слово свое, за каждый жест, что было, конечно, стеснительно для человека и без того себе не доверявшего.
Скорее в обморок, теперь оно в порядке,
Важнее давишной причина есть тому,
Вот наконец решение загадке!
Вот я пожертвован кому!
Не знаю, как в себе я бешенство умерил!
Глядел, и видел, и не верил!
А милый, для кого забыт
И прежний друг, и женский
страх и стыд, —
За двери прячется,
боится быть в ответе.
Ах! как игру судьбы постичь?
Людей с душой гонительница, бич! —
Молчалины блаженствуют на свете!
«Ничему не верите, а — чего ради не верите?
Боитесь верить,
страха ради не верите! Осмеяли все, оголились, оборвались, как пьяные нищие…»
Клим быстро вспомнил ряд признаков, которые убедили его, что это так и есть: Лидия
боится любви, она привила свой
страх Макарову и поэтому виновна в том, что заставила человека покуситься на жизнь свою.
— Я? Я — по-дурацки говорю. Потому что ничего не держится в душе… как в безвоздушном пространстве. Говорю все, что в голову придет, сам перед собой играю шута горохового, — раздраженно всхрапывал Безбедов; волосы его, высохнув, торчали дыбом, — он выпил вино, забыв чокнуться с Климом, и, держа в руке пустой стакан, сказал, глядя в него: — И
боюсь, что на меня, вот — сейчас, откуда-то какой-то
страх зверем бросится.
— Когда я пою — я могу не фальшивить, а когда говорю с барышнями, то
боюсь, что это у меня выходит слишком просто, и со
страха беру неверные ноты. Вы так хотели сказать?
— У нас удивительно много людей, которые, приняв чужую мысль, не могут, даже как будто
боятся проверить ее, внести поправки от себя, а, наоборот, стремятся только выпрямить ее, заострить и вынести за пределы логики, за границы возможного. Вообще мне кажется, что мышление для русского человека — нечто непривычное и даже пугающее, хотя соблазнительное. Это неумение владеть разумом у одних вызывает
страх пред ним, вражду к нему, у других — рабское подчинение его игре, — игре, весьма часто развращающей людей.
— Самоубийственно пьет. Маркс ему вреден. У меня сын тоже насильно заставляет себя веровать в Маркса. Ему — простительно. Он — с озлобления на людей за погубленную жизнь. Некоторые верят из глупой, детской храбрости:
боится мальчуган темноты, но — лезет в нее, стыдясь товарищей, ломая себя, дабы показать: я-де не трус! Некоторые веруют по торопливости, но большинство от
страха. Сих, последних, я не того… не очень уважаю.
— Меня к
страху приучил хозяин, я у трубочиста жил, как я — сирота. Бывало, заорет: «Лезь, сволочь, сукиного сына!» В каменную стену полезешь, не то что куда-нибудь. Он и печник был. Ему смешно было, что я
боюсь.
Любаша всегда стремилась куда-то,
боялась опоздать, утром смотрела на стенные часы со
страхом, а около или после полуночи, уходя спать, приказывала себе...
— Воспитывает. Я этого — достоин, ибо частенько пиан бываю и блудословлю плоти ради укрощения. Ада
боюсь и сего, — он очертил в воздухе рукою полукруг, — и потустороннего.
Страха ради иудейска с духовенством приятельствую. Эх, коллега! Покажу я вам одного диакона…
— Я люблю
бояться; занятно, когда от
страха шкурка на спине холодает.
Лодка закачалась и бесшумно поплыла по течению. Клим не греб, только правил веслами. Он был доволен. Как легко он заставил Лидию открыть себя! Теперь совершенно ясно, что она
боится любить и этот
страх — все, что казалось ему загадочным в ней. А его робость пред нею объясняется тем, что Лидия несколько заражает его своим
страхом. Удивительно просто все, когда умеешь смотреть. Думая, Клим слышал сердитые жалобы Алины...
Рыженького звали Антон Васильевич Берендеев. Он был тем интересен, что верил в неизбежность революции, но
боялся ее и нимало не скрывал свой
страх, тревожно внушая Прейсу и Стратонову...
— До свидания, — сказал Клим и быстро отступил,
боясь, что умирающий протянет ему руку. Он впервые видел, как смерть душит человека, он чувствовал себя стиснутым
страхом и отвращением. Но это надо было скрыть от женщины, и, выйдя с нею в гостиную, он сказал...
— Я, должно быть, немножко поэт, а может, просто — глуп, но я не могу… У меня — уважение к женщинам, и — знаешь? — порою мне думается, что я
боюсь их. Не усмехайся, подожди! Прежде всего — уважение, даже к тем, которые продаются. И не
страх заразиться, не брезгливость — нет! Я много думал об этом…
Узнал Илья Ильич, что нет бед от чудовищ, а какие есть — едва знает, и на каждом шагу все ждет чего-то страшного и
боится. И теперь еще, оставшись в темной комнате или увидя покойника, он трепещет от зловещей, в детстве зароненной в душу тоски; смеясь над
страхами своими поутру, он опять бледнеет вечером.
— То-то отстал! Какой пример для молодых женщин и девиц? А ведь ей давно за сорок! Ходит в розовом, бантики да ленточки… Как не пожурить! Видите ли, — обратился он к Райскому, — что я страшен только для порока, а вы
боитесь меня! Кто это вам наговорил на меня
страхи!
А пока глупая надежда слепо шепчет: «Не отчаивайся, не
бойся ее суровости: она молода; если бы кто-нибудь и успел предупредить тебя, то разве недавно, чувство не могло упрочиться здесь, в доме, под десятками наблюдающих за ней глаз, при этих наростах предрассудков,
страхов, старой бабушкиной морали. Погоди, ты вытеснишь впечатление, и тогда…» и т. д. — до тех пор недуг не пройдет!
Этот атлет по росту и силе, по-видимому не ведающий никаких
страхов и опасностей здоровяк, робел перед красивой, слабой девочкой, жался от ее взглядов в угол, взвешивал свои слова при ней, очевидно сдерживал движения, караулил ее взгляд, не прочтет ли в нем какого-нибудь желания,
боялся, не сказать бы чего-нибудь неловко, не промахнуться, не показаться неуклюжим.
А началось, однако, со
страху: я
боялся, уже давно, с самого давеча, что в жару и врасплох слишком проговорился Ахмаковой про документ.
Маслова видела, что Марья Павловна знала и даже что ей приятно было знать, что она красива, но что она не только не радовалась тому впечатлению, которое производила на мужчин ее наружность, но
боялась этого и испытывала прямое отвращение и
страх к влюблению.
Слушаю я вас, и мне мерещится… я, видите, вижу иногда во сне один сон… один такой сон, и он мне часто снится, повторяется, что кто-то за мной гонится, кто-то такой, которого я ужасно
боюсь, гонится в темноте, ночью, ищет меня, а я прячусь куда-нибудь от него за дверь или за шкап, прячусь унизительно, а главное, что ему отлично известно, куда я от него спрятался, но что он будто бы нарочно притворяется, что не знает, где я сижу, чтобы дольше промучить меня, чтобы
страхом моим насладиться…
Ну, думаю: уж коль меня так
боится — плохо! и тут у меня даже ноги ослабели от
страху у самого, что не пустит он меня в комнаты-то, или крикнет, али Марфа Игнатьевна прибежит, али что ни есть выйдет, я уж не помню тогда, сам, должно быть, бледен пред ним стоял.
Тем не менее, несмотря на всю смутную безотчетность его душевного состояния и на все угнетавшее его горе, он все же дивился невольно одному новому и странному ощущению, рождавшемуся в его сердце: эта женщина, эта «страшная» женщина не только не пугала его теперь прежним
страхом,
страхом, зарождавшимся в нем прежде при всякой мечте о женщине, если мелькала таковая в его душе, но, напротив, эта женщина, которую он
боялся более всех, сидевшая у него на коленях и его обнимавшая, возбуждала в нем вдруг теперь совсем иное, неожиданное и особливое чувство, чувство какого-то необыкновенного, величайшего и чистосердечнейшего к ней любопытства, и все это уже безо всякой боязни, без малейшего прежнего ужаса — вот что было главное и что невольно удивляло его.
«Грушенька, кричит, Грушенька, здесь ты?» Сам-то это кричит, а в окно-то нагнуться не хочет, от меня отойти не хочет, от самого этого
страху, потому
забоялся меня уж очень, а потому отойти от меня не смеет.
— Не
бойся ты меня, голубчик Алеша,
страх как я тебе рада, гость ты мой неожиданный.
— А какие ты нам, Ильюшка,
страхи рассказывал, — заговорил Федя, которому, как сыну богатого крестьянина, приходилось быть запевалой (сам же он говорил мало, как бы
боясь уронить свое достоинство). — Да и собак тут нелегкая дернула залаять… А точно, я слышал, это место у вас нечистое.
— У рыбы кровь холодная, — возразил он с уверенностию, — рыба тварь немая. Она не
боится, не веселится; рыба тварь бессловесная. Рыба не чувствует, в ней и кровь не живая… Кровь, — продолжал он, помолчав, — святое дело кровь! Кровь солнышка Божия не видит, кровь от свету прячется… великий грех показать свету кровь, великий грех и
страх… Ох, великий!
Сестрица умеет и в обморок падать, и истерику представлять. Матушка знает, что она не взаправду падает, а только «умеет», и все-таки до
страху боится истерических упражнений. Поэтому рука ее застывает на воздухе.
Он был одержим ужасами и
страхами, роковыми предчувствиями, смертельно
боялся встреч с японцами и китайцами.
— Вот видите, — сказал отец, — так всегда кончаются эти
страхи, если их не
боятся.
Галактион попал в Суслон совершенно случайно. Он со Штоффом отправился на новый винокуренный завод Стабровского, совсем уже готовый к открытию, и здесь услыхал, что отец болен. Прямо на мельницу в Прорыв он не поехал, а остановился в Суслоне у писаря. Отца он не видал уже около года и
боялся встречи с ним. К отцу у Галактиона еще сохранилось какое-то детское чувство
страха, хотя сейчас он совершенно не зависел от него.
— А Полуянов? Вместе с мельником Ермилычем приехал, потребовал сейчас водки и хвалится, что засудит меня, то есть за мое показание тогда на суде. Мне, говорит, нечего терять… Попадья со
страхов убежала в суседи, а я вот сижу с ними да слушаю. Конечно, во-первых, я нисколько его не
боюсь, нечестивого Ахава, а во-вторых, все-таки страшно…
Наступила неловкая пауза, и Стабровский со
страхом посмотрел на дочь. Вот когда началось то, чего он
боялся! До сих пор она принадлежала ему, а теперь…
— А ты не
бойся! — басом сказала бабушка, похлопывая его по шее и взяв повод. — Али я тебя оставлю в
страхе этом? Ох ты, мышонок…
Жирная и тяжелая перепелка, увидя ястреба и
боясь лететь, со
страху прижимается плотнее к траве и очень часто допускает взять себя руками] брать их руками.
Слепой ездил ловко и свободно, привыкнув прислушиваться к топоту других коней и к шуршанию колес едущего впереди экипажа. Глядя на его свободную, смелую посадку, трудно было бы угадать, что этот всадник не видит дороги и лишь привык так смело отдаваться инстинкту лошади. Анна Михайловна сначала робко оглядывалась,
боясь чужой лошади и незнакомых дорог, Максим посматривал искоса с гордостью ментора и с насмешкой мужчины над бабьими
страхами.
Вот у Веры, у Лебедевой, совсем другие глаза; я… я
боюсь ее лица! — прибавил он с чрезвычайным
страхом.
— Виноват; это тоже школьное слово; не буду. Я очень хорошо понимаю, что вы… за меня
боитесь… (да не сердитесь же!), и я ужасно рад этому. Вы не поверите, как я теперь
боюсь и — как радуюсь вашим словам. Но весь этот
страх, клянусь вам, всё это мелочь и вздор. Ей-богу, Аглая! А радость останется. Я ужасно люблю, что вы такой ребенок, такой хороший и добрый ребенок! Ах, как вы прекрасны можете быть, Аглая!
Оленка, красивая и глазастая девочка, одетая в сарафан из дешевенького ситца, со
страхом смотрела на Таисью. Нюрочке очень хотелось подойти к ней и заговорить, но она
боялась загулявшего Никитича.
И стало ей жалко и совестно, и совладела она с своим
страхом великиим и с своим сердцем робкиим девичьим, и заговорила она голосом твердыим: «Нет, не
бойся ничего, мой господин добрый и ласковый, не испугаюсь я больше твоего вида страшного, не разлучусь я с тобой, не забуду твоих милостей; покажись мне теперь же в своем виде давишнем; я только впервые испугалася».
Видно, много страдания и
страха выражалось на моем лице, потому что тетушка, остановившись в лакейской, приласкала меня и сказала: «Не
бойся, Сережа!
Крещение, символических таинств которого я не понимал, возбудило во мне сильное внимание, изумление и даже
страх: я
боялся, что священник порежет ножницами братцыну головку, а погружение младенца в воду заставило меня вскрикнуть от испуга…
Ванька весь этот разговор внимательно слушал в соседней комнате: он очень
боялся, что его, пожалуй, не отпустят с барчиком в Москву. Увы! Он давно уже утратил любовь к деревне и
страх к городам… Ванька явился.
Сверх того, они «
боятся», и что всего замечательнее,
боятся именно того, что всего менее способно возбуждать
страх в мыслящем человеке.
— Когда же я
боялась? И в первый раз делала это без
страха… а тут вдруг… — Не кончив фразу, она опустила голову. Каждый раз, когда ее спрашивали — не
боится ли она, удобно ли ей, может ли она сделать то или это, — она слышала в подобных вопросах просьбу к ней, ей казалось, что люди отодвигают ее от себя в сторону, относятся к ней иначе, чем друг к другу.